вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.
— Левий Матвей? — хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
— Да, Левий Матвей, — донесся до него высокий, мучающий его голос.
— А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:
— Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
— Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?
И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»
И вновь он услышал голос:
— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.
— Ну вот, все и кончилось, — говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, — и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где- нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, — арестант повернулся, прищурился на солнце, — позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
— Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, — что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, — и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
— Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.
— Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий врач?
— Нет, прокуратор, я не врач, — ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.
Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.
— Я не спросил тебя, — сказал Пилат, — ты, может быть, знаешь и латинский язык?
— Да, знаю, — ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
— Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
— Это очень просто, — ответил арестант по-латыни, — ты водил рукой по воздуху, — арестант повторил жест Пилата, — как будто хотел погладить, и губы…
— Да, — сказал Пилат.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:
— Итак, ты врач?
— Нет, нет, — живо ответил арестант, — поверь мне, я не врач.
— Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
— Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?
— О да, ты не похож на слабоумного, — тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, — так поклянись, что этого не было.
— Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил, очень оживившись, развязанный.
— Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант, — если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
— Я могу перерезать этот волосок.
— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
— Так, так, — улыбнувшись, сказал Пилат, — теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
— У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.
— Не знаешь ли ты таких, — продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, — некоего Дисмаса, другого — Гестаса и третьего — Вар-раввана?
— Этих добрых людей я не знаю, — ответил арестант.
— Правда?
— Правда.
— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?
Читать
|
— Кто такой? — брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой. — Левий Матвей, — охотно объяснил арестант, — он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, — тут арестант усмехнулся, — я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово… Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора. — …однако, послушав меня, он стал смягчаться, — продолжал Иешуа, — наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать… Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю: — О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем! Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу! Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата. — А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, — объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: — И с тех пор он стал моим спутником. Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать. — Левий Матвей? — хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза. — Да, Левий Матвей, — донесся до него высокий, мучающий его голос. — А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре? Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил: — Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее. — Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? И тут прокуратор подумал: «О боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!» И вновь он услышал голос: — Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова. Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца. Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло. Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова. — Ну вот, все и кончилось, — говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, — и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется… — арестант повернулся, прищурился на солнце, — …позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол. — Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, — что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, — и тут говорящий позволил себе улыбнуться. Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора. Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего: — Развяжите ему руки. Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться. — Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий врач? — Нет, прокуратор, я не врач, — ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки. Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры. — Я не спросил тебя, — сказал Пилат, — ты, может быть, знаешь и латинский язык? — Да, знаю, — ответил арестант. Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни: — Как ты узнал, что я хотел позвать собаку? — Это очень просто, — ответил арестант по-латыни, — ты водил рукой по воздуху, — и арестант повторил жест Пилата, — как будто хотел погладить, и губы… — Да, — сказал Пилат. Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески: — Итак, ты врач? — Нет, нет, — живо отозвался арестант, — поверь мне, я не врач. — Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм? — Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного? — О да, ты не похож на слабоумного, — тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, — так поклянись, что этого не было. — Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил, очень оживившись, развязанный. — Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это! — Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант. — Если это так, ты очень ошибаешься. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы: — Я могу перерезать этот волосок. — И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил? — Так, так, — улыбнувшись, сказал Пилат, — теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента. Арестант недоуменно поглядел на прокуратора. — У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал. |
— (1940)
| 2. , , . , , . , , . , , , , , , . , , ? «, ! , , , , . , . «. , , , . . , , , : — ? ? — , , — . — ? — , — . : — . . . , . , — . . , -: — ? , — . , . : — ! … , — , : — ? . , , , — : — . , , , , , , . , . -: — » «. , , . . , , , , , . , , — , , , — , : . , , , , , . , . , . — . , , , , . , , , , . , , , , , : — — . . . ? , , , : — . . . : — ? — ? — , , . : — — . , . . — , — . — ? — -. — ? — , — , , , — , , , . — ? — , — , — . , … — ? — , — , — . — , — , — : — ? — . . — ? — . — — , ? — . . , . . -: — ? , , -: — , … — , , — , , . , . , . — . , , , — , — . , , . : . . — , — , : — , — : — , . , . — , . . . — , : , , — , — , , . — , , , — , , — , . . , , . : ! . — ? — . — , — , — , , , , . , , , , — , — , … , , . — …, , , — , — , … , , , : — , ! . , , ! , , . — , , — : — . , , , , , — , , : » «. , , , , , , . . , , , . — ? — . — , , — , . — — ? , , , , : — , , , . , . — , , , , ? ? : «, ! — … …» . » , !» : — , , , . , . , . — , , , -, , . , . . , , , . , , . . , , , , , . — , , — , , — . , , — , . , — , , — , . , . — , , , , , . . — , — , — . , , . , , — . , . . , . , . , , — : — . , , . , . — , — — , — ? — , , , — , . , , , . — , — , — , , ? — , , — . , -: — , ? — , — -, — , — , — , … — , — . , -: — , ? — , , — , — , . — , . , . . , … , — ? — , , , . ? — , , — — , — , . — , ? — , , . — , , — , — , , ! — , , ? — , — , . : — . — , — , , — , , ? — , , — , , — , . , , . , : , , , ? — . . — — , , — . — , , , , . — , — , , — , — — -? — , — . — ? — . — , » «? , , ? — , — , — . — , — , , — , , ! , — , , : — — ? — , . — ? — . — , , , , — — ? — , — , — , , . , . , . — , — , — . , . , , . , , , — , , . , . — , — , — , . — , — , — , — . , , , , , . , , , . , , . . : -, . , , . . -, , . , , — , , , . . , . , . — ? — . — , , — . — ? — . , . — , , , . — , , , , — . , , -, . ; , ; . , , , . — , , : » …» , : «!», : «!..» — — — ?! — , — . , , , . — , -, — , — : , , — — — ? ! ?.. … … ? — «» , , — , . — , — . — , — , , — . . , , , , . , , , , , , — . — , — , — , , , , ? — , — , — , . … — ? — , . — , — , — , … — … — , . — , — , , — . . — ? — , — , , ? — . — , — , — , , — . , . — ! — , — , — , . , , . — , , ! — . — . — , , ! — : — ! — , , : — , . , , , . . , , , . : — , — — , . , , , , . — , — , , — — , , , , ! , , , , , , — , — , , , , , — ? — , — . — ? — , , — . — ! — , . : » ! ! !» , , : — ! ! ! , , : — -, — ? — , — , — . — ! ! , — , — . ? — — , , . — , . — , — — , , , , — , , . — , , — , , — , . , , : — , , , , ? , , ! , ? ! : , -, ! : . — … — ! — , . — ! — . , , , -, . . , — , , — . . , , , , , . . , . , , . , . , , , , . . , , — . , , , , , . , , — , , , , . . , — , , , — — — , — , , , , , , . , , . , , , , . . -. , — . , , , : , , — , , -. , , , , , , . , — -, . , , . , , : — -? , , : — -. , , , , . . , . — , , — , — , . . , , . , , . : — — . , , , , . , , . — , -. , , , , -. ? , , , -. — ? ? , ? , . — , -, — . , . — , , ; , . . , , . , : , — , , — . , , . , , — : «… …» ? , . — , — , — . , . , , , , , . — , -, . , , , . — , — , — ! , . — , — , — , , . «, !» — , — , — , , , , — , , : — , . , , , , . — , ? — , — , ? ? , , — . -, ? , , . — , ! ? , ? , ? , . , , ! , , … . , , ? … , , , , ? , , , ! , , — , , , — — , ! — , ! — , . : — , , ! ! , , ! — ! — , : . . — , , ! , , , , , . , , ! , ! , — , , , , , , ! , . , ! , , . — , ! , . , , , , : — , , , ? , ! , , , , . , , ! , , , ! , ? — : — , ! , , . . , , , , , , — , , , . — , ? — , — , , — , , — -? , , , , , , , , , : — . , . , , , , , . , , , . , , , . , , . , — , , . . , , . , , , -, , . , — -, : — , — , : — ! , , , , , , . , , , , , . , , , , — . , , — . , , . , , ! — , , , . , : «—…» , — , , , . » «, — . , , , , , , , . » … — , — , , «. , , , , , . , , . , , , : — ! — , , : — ! . , , : — , , , — ! ! — , , — -. ! , , , , , . . , : — , , , , , ! , . , , , , . , , , . , : — , … , , , , , . «? — , — . !» , «» , : — -! , , , . , , , . , , , . , , , , , , — , , ! , , , , . , , , , , . , , , , — . , , , . , , , — . , , «!». , , , , , . , , , , , , , . , , , , — , , — . , . , , , . , , , . , , . , , , , . . | | —> |
- Wunderlich, «Geschichte der Medicin» (Штуттгардт, 1958).
- Sprengel, «Pragmatische Geschichte der Heilkunde».
- Мустафин Р. И., Протасова А. А., Буховец А. В., Семина И.И. Исследование интерполимерных сочетаний на основе (мет)акрилатов в качестве перспективных носителей в поликомплексных системах для гастроретентивной доставки. Фармация. 2014; 5: 3–5.
- https://booksonline.com.ua/view.php?book=29792&page=6.
- https://www.litmir.me/br/?b=256&p=5.
- https://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=2737&public_page=2.
- ОФС.1.2.1.2.0003.15 Тонкослойная хроматография // Государственная фармакопея, XIII изд.
