Sov_un

Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова…

«Что есть истина?» — люди задаются этим вопросом на протяжении всей истории человечества. Об этом спорят во время застолий и интеллигенты и работяги, об этом же размышляют богословы и философы. Полагаю, что вообще каждый человек, рано или поздно пытается ответить для себя на этот вопрос.

Не обошёл его вниманием и М.А.Булгаков в своём произведение «Мастер и Маргарита», в центральной, на мой взгляд, сцене всего романа. Кто-то наверняка возразит, что в «Мастере и Маргарите» нет центральных сцен и эпизодов, что это шедевр, наполненный глубокими смыслами от первой до последней строки. Что ж спорить не буду, но останусь при своём мнение — именно для описания не канонической истории Иешуа Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, сыном богослова, профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова, и был задуман данный роман, все остальное только антураж.

Но прежде чем перейти непосредственно к знаменитому диалогу Иешуа и Понтия Пилата ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытой колоннаде дворца Ирода Великого, сделаем небольшое отступление и попытаемся определиться, что подразумевается под понятием «истина».

Безусловно, в вопросе «Что есть истина?» имеют в виду Истину в последней инстанции, то есть Божью Правду. В Русском миропонимании изначально Правда-Истина и Справедливость суть одно и то же, что подразумевает: Правду-Истину невозможно обрести вне праведной нравственности и этики, вне лада с Богом, ибо Бог у русских, если упоминается с эпитетами, то прежде всего — Боже правый, указующего на всеобъемлющую безукоризненность Правды Божией. Во взаимосвязи понятий «Правды-Истины», «Справедливости» и «Праведности» проявляется своеобразие Русского Миропонимания.

Для сравнения: в англоязычном описании жизни «truth» — и «истина», и «правда»; «justice» — «справедливость», «правосудие», «оправдание»; «righteousness» — «праведность». То есть грамматически это не однокоренные слова, вследствие чего справедливость, праведность и правда связываются друг с другом дополнительными языковыми средствами, а сам язык допускает возможность некой «справедливости» помимо Правды-Истины.

Но при этом в русском языке у слова «истина» есть и иное толкование — соответствие действительности (без оговорок о нравственности). «Истинный» — точный, подлинный, настоящий, тот самый, сущий… (Толковы словарь живого великорусского языка. В.Даля).

Именно этим обстоятельством и объясняется употребление мною не просто слова «истина» а словосочетания «Правда-Истина».

Явление Правды-Истины в обществе людей всегда определённо и обусловлено стечением вполне определённых обстоятельств, характерных для исторического времени и места действия. Правда-Истина в обществе всегда жизненно конкретна. Стоящих вне жизни, конкретно не определённых «Правд-Истин вообще» — не бывает, поэтому их бессмысленно искать, но именно «Правду-Истину вообще» ищет и спорит о ней большинство «обеспокоенных» этим вопросом. И некоторые из них настаивают на том, что она существует в какой-то абстрактной, непостижимой форме, но никак не в определённой форме бытия во всём его многообразии.

Правда-Истина многогранна в своих явлениях, но не бывает двух или более взаимоисключающих друг друга «Правд-Истин» в одних и тех же обстоятельствах.

А теперь вернёмся к Михаилу Афанасьевичу Булгакову и диалогу об Истине Иешуа и Понтия Пилата.

«- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… мой ум не служит мне больше…». И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»

И вновь он услышал голос:

— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал ни слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.

Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.

— Ну вот, все и кончилось, — говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, — и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, — арестант повернулся, прищурился на солнце, — позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.

— Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, — что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, — и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

— Развяжите ему руки».

Что произошло во время этого диалога? На что указал Иешуа своим «незамысловатым» ответом на вопрос Пилата об Истине? Почему властный, вспыльчивый прокуратор так изменился буквально на глазах, и вместо приступа гнева, дерзкие речи бродяги вызвали в нём смятение?

Дело в том, что Мироздание является процессом триединства материи (вещества), информации (образа) и меры, где мера по отношению к материи выступает как вероятностная матрица возможных её состояний, а по отношению к информации мера есть код. Подробней я рассматривал эту тему в посте «Подготовка к экзамену».

Мера обладает голографическими свойствами в том смысле, что любой её фрагмент содержит в себе некоторым образом и все её остальные фрагменты во всей их информационной полноте. Мера пребывает во всём, и всё пребывает в мере. Благодаря этому свойству меры Мир целостен и полон.

И чувство меры — это не пустые слова, они прямо указывают на то, что человеку дано Свыше шестое чувство, которое по существу является его личным средством восприятия меры — Божьего предопределения. Однако ограниченному временем, локализацией и ресурсами человеку Мера — Божьего предопределения доступна только в какой-то её части: отсюда субъективизм, то есть неполнота, ограниченность его восприятия Мира.

Но человеку, живущему в ладу с Богом, обладающему праведной нравственностью и этикой Мера — Божьего предопределения открывается во всей её полноте, она просто отображается в нём в силу её голографического свойства.

Если использовать терминологию теории управления, то Божье предопределение в отношении людей является вектором цели, а в силу той или иной степени порочности людей их текущее состояние (вектор текущего состояния) отклонено от предопределённого в область Божье попущение, и чем порочней нравственность, тем сильней это отклонение. Разность же между вектором цели и вектором текущего состояния называется вектором ошибки

А как мы в быту называем наши личные проблемы порождённые нашими же ошибками? Правильно — «головной болью». Так вот Иешуа не просто излечил Понтия Пилата от физической боли (ну излечил и излечил, ничего невероятного в этом нет, чтобы до такой степени ошеломить прокуратора), Иешуа обнулил его вектор ошибки, и тем самым ввёл его в русло Божьего промысла. И в этот миг в Пилате отобразилось всё Мироздание в своей полноте и целостности, что и привело его в шок.

Иешуа советует Понтию Пилату покинуть на время дворец, где сильно давление порочных обстоятельств, способных вновь увести его в попущение от русла Божьего промысла, и погулять в садах, чтобы он смог осмыслить произошедшее с ним и осознать Божье предопределение, а он, Иешуа, поможет ему в этом. Но Пилат испугался, струсил, и тем самым обрёк себя на бесконечные терзания и муки совести.

О «совести» вы можете прочитать здесь.

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Мастер и Маргарита

вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора.

Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.

— Левий Матвей? — хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.

— Да, Левий Матвей, — донесся до него высокий, мучающий его голос.

— А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?

Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:

— Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

— Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»

И вновь он услышал голос:

— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.

Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.

— Ну вот, все и кончилось, — говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, — и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где- нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, — арестант повернулся, прищурился на солнце, — позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.

— Беда в том, — продолжал никем не останавливаемый связанный, — что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, — и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора.

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

— Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.

— Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий врач?

— Нет, прокуратор, я не врач, — ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.

— Я не спросил тебя, — сказал Пилат, — ты, может быть, знаешь и латинский язык?

— Да, знаю, — ответил арестант.

Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:

— Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?

— Это очень просто, — ответил арестант по-латыни, — ты водил рукой по воздуху, — арестант повторил жест Пилата, — как будто хотел погладить, и губы…

— Да, — сказал Пилат.

Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:

— Итак, ты врач?

— Нет, нет, — живо ответил арестант, — поверь мне, я не врач.

— Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить… или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?

— Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?

— О да, ты не похож на слабоумного, — тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, — так поклянись, что этого не было.

— Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил, очень оживившись, развязанный.

— Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант, — если это так, ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

— Я могу перерезать этот волосок.

— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?

— Так, так, — улыбнувшись, сказал Пилат, — теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

— У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он. — Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.

— Не знаешь ли ты таких, — продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, — некоего Дисмаса, другого — Гестаса и третьего — Вар-раввана?

— Этих добрых людей я не знаю, — ответил арестант.

— Правда?

— Правда.

— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?